Ветер рассказывает о Вальдемаре До - Страна сказок

Промчался ветер над лугом - словно всколыхнулся зыбью зеленый пруд, промчался над полем - разгулялись пшеничные волны, и ни дать ни взять - море-океан. Это танцы ветра. А прислушайся к его песням! Он поет их везде по-разному: в лесу - протяжно и гулко, а в домах, куда он врывается то в чердачные окна, то в щели стен, - тоскливо и надсадно. Ты только погляди, как он гонит облака по небу, словно пес стадо овец! А теперь послушай, как он свищет в воротах, словно сторож дует в рожок! Как тревожно гудит в печной трубе, как завывает в камине! Поленья потрескивают, разлетаются во все стороны яркие искорки; отблески пламени высвечивают даже самые дальние уголки комнаты; как тепло, как уютно сидеть у огня и слушать. Слушать рассказы ветра. Он один знает куда больше историй, чем все мы, вместе взятые. Слышишь! Он начинает свой рассказ: - Ну-у-у-у-у! В пу-у-уть! - Это его присказка.

- На берегу большого Бельтского пролива расположена усадьба со старинным домом из красного гранита. Я знаю там каждый камень, я овевал их еще в те давние времена, когда из них были сложены стены замка Марска Стига. Замок превратился в руины! А камни перевезли в Борребю и построили из них дом, который стоит и поныне.

Знал я и всех знатных хозяев и хозяек усадьбы. Много их сменилось на моей памяти! Но рассказать я хочу о Вальдемаре До и его дочерях.

Какая у него была горделивая осанка, у Вальдемара До - ведь в его жилах текла кровь датских королей! Да и способен он был на большее, чем охотиться на оленей да бражничать с друзьями. На что? - спросите вы. «Поживем - увидим!» - так он сам частенько говаривал.

А видели бы вы его супругу! Как величаво она шла, словно плыла в своем парчовом платье по натертому до блеска наборному паркету. И сам дом был обставлен на славу: драгоценные гобелены, роскошная резная мебель - дворец, да и только! А серебряной да золотой посуды, что принесла с собой в приданое госпожа, и не счесть! Погреба ломились от яств да бочек с немецким пивом - лишь до поры до времени, правда! В конюшнях ржали холеные вороные кони. Что и говорить, богат был владелец Борребю - до тех дней, когда богатство и удача разом не покинули его дом.

Были у Вальдемара До и три дочери, три нежных бутона, - я еще хорошо помню, как их звали: одну - Идой, другую - Йоханной, а третью - Анной Доротеей!

Да, то были знатные и богатые господа, рожденные и выросшие в роскоши! Ну-у-у-у! В пу-у-уть! - продолжал ветер свой рассказ.

Никогда я там не видел, чтобы знатная хозяйка, как, бывало, в других усадьбах, пряла в парадной зале вместе с дочерьми и дворовыми девушками. Она играла на звонкоголосой лютне и пела, причем не одни старинные датские баллады, но и песни чужедальных стран, на незнакомых языках. Весело жилось в Борребю, немало именитых гостей там перебывало, и не только из ближних, но и из дальних мест! Играла музыка, звенели бокалы - даже я не мог заглушить этот праздничный гул. Всего было в избытке в доме надменных господ - блеска, пышности, роскоши, - всего, кроме милости божией.

Однажды майским вечером я только примчался с запада, - рассказывал ветер, - я швырял корабли на острые скалы ютландского берега, вихрем пронесся над вересковыми пустошами и зелеными лесами, просвистел над островом Фюн, раскачал воду в большом Бельтском проливе и утих, улегся лишь вблизи Борребю в роскошной кудрявой дубраве, тогда еще не срубленной.

В лесу молодые парни из окрестных хуторов собирали хворост; большими охапками выносили его на опушку, складывали в кучи, разжигали костры и вместе с девушками принимались петь, плясать и скакать вокруг огня.

Я притаился в лесу, - продолжал ветер, - и лишь тихонько дул на сучок, положенный в костер самым красивым пареньком. Сучок вспыхнул ярче всех, и паренька этого выбрали «майским королем», а он выбрал себе «майскую королеву». И такое тут началось веселье! Красный господский дом в усадьбе никогда не видывал подобного!

А тем временем шестерка лошадей мчала к усадьбе золоченую карету. В карете ехали супруга Вальдемара До и три ее дочери, три юных, нежных цветка: роза, лилия и бледный гиацинт. Сама же госпожа была подобна роскошному тюльпану, она сидела прямо, не шелохнувшись, даже кивком не отвечая ни на поклоны парней, ни на книксены девушек, которые, остановив праздничное веселье, почтительно ее приветствовали. Она словно боялась надломить свою прелестную стройную шейку!

«А вы, юные, нежные роза, лилия и бледный гиацинт, - я будто вижу их сейчас перед собою, - кто, когда настанет время, выберет вас своими королевами? - думал я. - Благородные рыцари? А может быть, и принцы?»

Ну-у-у-у! В пу-у-уть!

Карета промчалась, веселье возобновилось, хуторяне опять плясали вокруг костров. Так праздновали встречу лета в Борребю, в Тьеребю и других селениях по соседству!

А ночью, когда я только-только поднялся, знатная госпожа заснула, чтобы уже больше никогда не проснуться. Увы, рано или поздно, это, как известно, случается со всеми людьми. С минуту, не больше, простоял Вальдемар До в глубокой печали, но «под натиском вихрей судьбы дуб благородный лишь гнется, нет такой яростной силы, чтобы его надломила!» - звучало в его душе. Дочери безудержно рыдали, дворовые люди тоже не могли сдержать слез… Так унеслась в вечность прекрасная госпожа из красного дома. Унесся и я!

Ну-у-у-у! - загудел ветер, - в пу-у-уть!

Вскоре я вернулся в Борребю - я часто возвращаюсь назад. Я пролетел над островом Фюн и Бельтским проливом и успокоился на морском берегу, в той же самой курчавой дубраве. Была пора птицам вить гнезда, все они были заняты делом: и морские орлы-рыболовы, и лесные голуби, и аспидно-черные вороны, и даже черные аисты. Весна только установилась, в одних гнездах белели птичьи яйца, в других попискивали уже вылупившиеся птенцы, а стаи пернатых с громким гомоном ошалело кружились над дубами!

В лесу гулко раздавались удары топоров - люди рубили деревья. Вальдемар До решил построить большой корабль, трехпалубный - на продажу королю! Вот для чего рубили прибрежную дубраву - привычный ориентир для моряков, надежное прибежище для птиц. Сорокопуты в панике носились над дрожащими кронами деревьев - гнезда их были разорены. Морские орлы и малые лесные птахи, лишившись жилища и птенцов, метались в воздухе, исполненные злобы и страха, и испускали пронзительные вопли. Я сострадал им! А вороны да галки издевательски каркали: «Кар-р-раул! Кар-р-раул! Р-раззор! Р-раззор!»

В лесу в толпе дровосеков стоял и сам Вальдемар До и его три дочери. Все они хохотали над птичьими стонами, все, кроме младшей Анны Доротеи. У нее дрогнуло сердце при виде несчастных птиц, и когда черед дошел до старого дуплистого дуба, на вершине которого свил гнездо черный аист, Анна Доротея, едва сдерживая слезы, попросила отца пощадить это дерево; не уничтожать малых беззащитных птенцов, с ужасом глядящих из гнезда. И дуб был оставлен в подарок черному аисту. Разве одно корявое дерево стоит девичьих слез!

И закипела работа! Мастера-корабелы взялись за дело: рубили, пилили, строили трехпалубное судно. Главный корабел был не то чтобы из знатной, но все же из благородной семьи. Такой высокий лоб и проницательные глаза могли принадлежать только умному человеку, и Вальдемар До охотно беседовал с ним, слушал его рассказы. Заслушивалась ими и пятнадцатилетняя красавица Ида - старшая дочь владельца Борребю. Молодой же корабел, строя корабль для ее отца, одновременно возводил и воздушные замки для себя, и в своих мечтах сидел там с Идою рядом, как муж с женой. Так бы тому и быть, если бы он владел не воздушными, а настоящими замками с каменными стенами, окруженными неприступными валами и глубокими рвами, густыми лесами да богатыми садами. Но при всем своем уме строитель наш был, увы, беден. Как говорится, всяк сверчок знай свой шесток. Так в пу-у-уть!

Я умчался, и он умчался, - он не решался задерживаться здесь дольше. И Ида смирилась со своей участью. А что ей еще оставалось?

В конюшнях громко ржали вороные Вальдемара До, - продолжал ветер, - поглядишь на коней - глаз не оторвешь. И гости глядели не отрывая глаз. Адмирал флота, которого сам король послал осмотреть новый корабль и сторговаться насчет цены, не уставал восхищаться выхоленными конями. Я все слышал, ведь я ворвался в ворота конюшни вслед за почтенными господами и бросил им под ноги пшеничную солому, отливавшую золотом. Золото и надеялся получить Вальдемар До за свой корабль, а адмирал в благодарность за комиссию - шестерку вороных: недаром он их так нахваливал; но хозяин красного дома не пожелал понять адмиральского намека, и сделка не состоялась. Огромный корабль так и остался стоять на пустом берегу с забитыми досками амбразурами. Эдакий Ноев ковчег на сухой земле! Ну-у-у-у! В пу-у-уть! В пу-у-уть! Горько, до слез горько было его видеть.

Зимой, когда белая пелена укутала широкое поле и голубые льдины поплыли по холодному Бельту, - рассказывал ветер, - огромные стаи черных ворон опускались на одинокий корабль и хрипло каркали, вспоминая о загубленном лесе, о разоренных гнездах, о сонме бездомных, осиротевших птиц. И главное, ради чего? Ради этой кучи прогнивших бревен бывшего гордого корабля, так никогда и не ставшего на воду!

Какой я поднял тогда снежный буран! Какими волнами я уложил сугробы вдоль его бортов! Я дал ему вволю наслушаться завыванья и посвиста бури: пусть знает, на то он и корабль! Ну-у-у-у! В пу-у-уть!

Промчалась зима, промчится лето, как промчусь и я, то взметывая снег, то срывая лепестки цветов, то гоняя по дороге палый лист. В пу-у-уть! В пу-у-уть! Все мимо, мимо, и люди тоже.

А ведь дочери Вальдемара До были еще молоды, ах, как молоды! Ида по-прежнему цвела, точно роза, как и в те дни, когда ею любовался молодой корабел. То и дело я подлетал к ней и играл ее шелковыми светлыми локонами, когда она стояла в задумчивости под цветущей яблоней, не замечая дождя белейших лепестков, которыми я осыпал ее прелестные волосы. Ее взгляд был устремлен туда, где сквозь ветви деревьев алело заходящее солнце и золотом сверкало предвечернее небо.

Ее сестра Йоханна была подобна стройной белой лилии с гордой, чуть откинутой назад головой и такою тонкою талией, какая была у ее матери. Она часто заходила в огромную залу красного дома, где по стенам были развешаны портреты ее предков. Высокородные дамы в туалетах из бархата и шелка, в расшитых жемчугом головных уборах, покрывавших заплетенные в тугие косы волосы, глядели на нее из золоченых рам. О, как они были прекрасны! А мужчины в латах и кольчугах или в накинутых на широкие плечи плащах, подбитых беличьим мехом, с высокими стоячими воротниками голубого сукна! Мечи из вороненой стали висели у них низко, у бедер, а не на поясе. Где же, где то место, на котором будет со временем висеть и ее портрет? Ее и ее супруга. И каков он будет, этот благородный муж? Вот о чем думала Йоханна, стоя в портретной. Вот о чем шептала она одна-одинешенька. Я подслушал все это, сквозняком от окна к высоким дверям пролетая по зале.

Что до Анны Доротеи, этого бледного гиацинта, то она была еще четырнадцатилетней девочкой, молчаливой, задумчивой. Огромные голубые, как небо, глаза глядели серьезно и печально, но на лице алой бабочкой порхала детская улыбка, и я не мог ее сдуть, да, впрочем, разве я хотел этого?

Я часто гулял с Анной Доротеей в саду, по дороге, в поле; она собирала цветы и травы для своего отца, который готовил из них настойки и капли. Мало того, что Вальдемар До был горд и храбр, он был еще и образован! Он изучил много наук! Люди знали это и судачили на его счет. Огонь не угасал в его кабинете ни днем, ни ночью, ни зимой, ни летом. А дверь всегда была на запоре. Там работал он без сна и отдыха круглые сутки. Чтобы постичь тайны природы, нужны тишина и покой. Скоро, уже совсем скоро он выплавит, наконец, самое драгоценное вещество на свете - красное золото!

Вот почему из трубы его дома все время вздымались клубы дыма, вот почему и днем, и ночью трещали дрова и пылал в камине огонь. Я сам помогал раздувать его! - рассказывал ветер. - У-у-уймись, у-у-уймись! - гудел я в трубу Вальдемару До. - Все ста-а-анет у-углем, зо-о-лой, пе-е-еплом, ты про-о-ого-о-ришь! У-уймись! У-у-уймись! Ну-у-у! В пу-у-у-уть! - Но Вальдемар До не внял моим советам.

Куда, куда исчезли из конюшни резвые кони? Где она теперь, золотая и серебряная посуда из буфета в столовой? Где коровы, пасшиеся на лугах? Куда подевалось все добро из красного дома? Все, все это он переплавил в тигле, все сгорело дотла, но золота, долгожданного золота, не выплавилось ни капли.

Опустели закрома, погреба и чердак. Ушли люди, пришли мыши. То треснет в окне стекло, то вылетит, и мне уже не надо ждать, чтобы отворилась дверь, я гуляю себе по комнатам, когда вздумается. «Дым из трубы валит, значит, обед варят». А тут из трубы валил такой жадный дым, который ничего не щадил ради красного золота!

Я завывал в воротах усадьбы, словно сторож трубил в рожок - но ведь сторожа больше не было! Я вертел во все стороны скрипучий флюгер на смотровой башне, и он хрипло стонал, словно дозорный во сне, но там не было больше дозорного! Только полчища крыс и мышей. Нищета водворилась в усадьбе. Это она накрывала теперь на стол в красном доме, это она заполняла пустые шкафы и буфеты, срывала двери с проржавевших петель да множила щели в рассохшихся оконных рамах, - то-то мне было раздолье! - рассказывал ветер. - Я гулял по дому, когда хотел, и за всеми подглядывал и все подслушивал.

От едкого дыма, ядовитого пепла, горьких забот и бессонных ночей волосы и борода хозяина Борребю стали белыми, кожа лица сморщилась и задубела, но глубоко запавшие глаза по-прежнему сверкали яростным алчным блеском в ожидании золота, вожделенного золота!

Я дул ему в лицо дымом, осыпал бороду пеплом, а он все упорствовал, но тщетно: золото не появлялось, зато появились долги. Я насвистывал свои песни в окна с разбитыми стеклами, в щели в полу, в дыры в стенах. Проникал и в сундуки его дочерей, ворошил полинявшие, побитые временем платья, которые барышни носили не снимая. Да, не такую жизнь сулили им няньки и мамки, баюкая их в колыбельках! Сладкая жизнь господ обернулась горькой жизнью бедняков. Лишь я один распевал в красном доме во весь голос! - рассказывал ветер. - Я припорашивал крышу пушистым снегом - ведь под снегом, говорят, тепло. Дров не было, ведь дубраву вырубили подчистую. Мороз свирепо трещал, а я, пролетая над высокой кровлей, дул сквозь все щели, как ошалелый, носился взад-вперед по всему дому, врывался через слуховое окно, - надо же было мне как-то взбодриться!

А знатные барышни дрожали от холода в своих постелях, и даже сам Вальдемар До с головой укрылся меховым одеялом. Ни пищи, ни тепла в доме - вот оно, господское житье-бытье. Ну-у-у! В пу-у-уть! У-уймись! У-у-уймись! Но высокородный господин До не унимался!

«Зима всегда сменяется весной, - повторял он часто, - а нужда сменяется богатством. Только не заставляй себя слишком долго ждать! Именье и дом в закладе… Времени почти не осталось. Где ты, мое золото? Явись к пасхе! Явись!.. Явись!»

Я слышал, как он бормотал, обращаясь к пауку: «Учитель мой, старательный маленький ткач! Ты научил меня терпенью! Разорвут паутину, и тут же ты снова начинаешь плести свою тонкую нить, начинаешь сначала и доводишь великий свой труд до конца. И снова рвут паутину, и снова работа. И снова, и снова. Все начинать сначала… Сначала… Вот жизни закон! Вперед - награда нас ждет впереди!..»

Но вот настал и первый день пасхи. Залились, заиграли звонкие колокола, поднялось в небе красное солнышко. Вальдемар До без сна и отдыха трудился всю ночь напролет, кипятил, остужал, размешивал, возгонял. Я слышал, как он горестно и тяжко вздыхал, как исступленно молился, я видел, как он одержимо работал, страшась хоть на миг отвлечься от своих колб. Лампа, освещавшая кабинет, погасла, но он не заметил наступившей тьмы. Я легонько подул на уголья в очаге, они заалели, и слабый их отблеск осветил изможденное лицо Вальдемара До. О, как он был бледен, как глубоко запали измученные воспаленные глаза! И вдруг зрачки его расширились. Глаза засверкали… Право слово, они были просто готовы выскочить из орбит.

Гляди! Гляди в закопченную колбу. Сверкает! Видишь, сверкает! Горит, как перо жар-птицы! Блестящий тяжелый кусок. Смотри, он подносит стеклянную колбу к свету! Боже, как дрожат его руки! Слушай, как он, задыхаясь от волнения, произносит: «Золото… золото!» Видишь, как он шатается, разом обессилев? Я бы мог свалить его наземь одним дуновением, но я лишь чуточку раздуваю тлеющие угли и провожаю хозяина красного дома в комнату, где коченеют от холода три его дочери. Одежда его, борода, всклокоченные сивые волосы - все запорошено золой. Высоко подняв руку с колбой, своим сокровищем, выпрямившись во весь рост, он шагает к ним навстречу. «Достиг! Достиг! Вот оно - золото!» - выкрикивает он хриплым голосом и протягивает дочерям вожделенный сосуд, радугой заигравший в солнечных лучах! Но… ослабевшие пальцы его вдруг разжимаются, колба падает на пол и разбивается вдребезги. Последние радужные надежды лопнули, как мыльный пузырь. Вот и все!.. Ну-у-у! В пу-у-уть! И я умчался прочь из дома алхимика.

Вернулся я в эти края лишь поздней осенью, когда дни стали совсем короткими, а густой туман повсюду развесил свои мокрые простыни и выжимал их на пунцовые ягоды и голые отсыревшие ветви деревьев, вернулся свежий и сильный, расчистил до блеклой голубизны осеннее небо, а заодно и обломал подгнившие сучки - не бог весть какая работа, но должен же ее кто-то делать. В красном доме в Борребю тоже был наведен порядок, но совсем по-другому. Туда явился враг Вальдемара До, Ове Рамель из Баснеса, с закладной на именье: отныне и земля, и красный дом, и все имущество принадлежали ему. Я как безумный принялся завывать, колотиться в разбитые окна, хлопать сорванными с петель дверьми, я дул в щели, свистел в дыры, только бы ненавистному Ове Рамелю не захотелось здесь обосноваться! У-у-у-у! Ида и младшенькая Анна Доротея плакали навзрыд, а Йоханна стояла натянутая как струна, с гордо откинутой головой, до крови прокусив свой указательный палец. Но, увы, это ничему не помогло! Ове Рамель милостиво разрешил бывшему хозяину красного дома оставаться тут до самой смерти, но слов благодарности в ответ не услышал. И я отлично помню, как величественно тряхнул головой бездомный дворянин, как выпрямился он и расправил плечи. Тут в бешенстве, с неистовой силой, обрушился я на крышу дома и на столетние липы, что росли перед ним, - затрещали стропила, и рухнул наземь здоровенный сук, совсем не тронутый гнилью. Сук упал как раз перед воротами и лежал там, словно гигантская метла, ждущая случая что-либо вымести. И вымели - старых хозяев!

Мрачный был день, горький был час, но души ушедших были тверды, и спины их не гнулись.

Они пустились в путь с пустыми руками, захватив с собой лишь только что купленную новую колбу, в которую собрали с пола жалкие остатки радужного вещества, так много сулившего им и не оправдавшего своих обещаний. Вальдемар До укрыл сосуд на своей груди и застучал палкой по дороге. Так и пошли они вчетвером, бывший владелец именья Борребю со своими тремя дочерьми, прочь из красного дома. Я летел рядом с ним и легким дуновением охлаждал его воспаленные щеки, ласково трепал бороду и могучую седую гриву, и пел, и пел:

Ну-у-у! В пу-у-уть!

Конец! Конец былого великолепия!

Ида и Анна Доротея шли, глядя вперед, ни на шаг не отставая от отца. Лишь Йоханна, выйдя из ворот на дорогу, оглянулась. Зачем? Счастье никого не догоняет! В последний раз окинула она взглядом мощные стены красного дома, сложенные из камней замка достославного Марска Стига, и подумала о его дочерях.

Пыльной дорогой по свету бредут.

И старшие младших за ручку ведут…

Уж не знаю, вспомнила ли Йоханна эту старинную песню? И поплелись четверо изгнанников по знакомой дороге, по которой прежде катили они в золоченой карете, поплелись на дальний хутор Смидструпа, к жалкой хижине, которую Вальдемар До нанял за десять марок в год. Пустой дом, пустые стены, пустая посуда. А вороны и галки черными стаями летели над путниками и насмешливо каркали: «Кар-раул! Р-р-разор! Разор-р! Кар-р-раул!» Помните, как в тот день, когда вековые дубы Борребю валились под ударами топоров.

Вальдемар До и его дочери хорошо расслышали вороний грай, хотя я изо всех сил свистел им в уши. Стоило ли прислушиваться к злобному карканью?

И вот они вошли в свое новое жалкое жилище, а я, я помчался над топями и пустошами, над оголенными кустами и безлистыми деревьями, туда, за далекое море, в другие страны. Ну-у-у! В пу-у-уть! Как каждый год!

Ну и какая же судьба ожидала Вальдемара До и его дочерей? Послушаем, что нам расскажет ветер.

Последней из них я видел Анну Доротею, бледный гиацинт. Видел ее сгорбленной старухой - ведь миновало уже ровно пятьдесят лет. Она пережила всех своих и знала о них все.

На обширной поляне, вблизи города Виборга, стоял новый, нарядный дом пастора, сложенный из красного камня. Из его трубы к небу подымался сизый дым. Милая, тихая пасторша и ее красавицы дочери, примостившись у окна, глядели, не отрываясь, сквозь ветви терновника куда-то вдаль. На что же они глядели? На гнездо аиста, чудом державшееся на провалившейся крыше вросшей в землю хибарки. Мох да дикий чеснок росли на прогнившей кровле, и не она спасала от непогоды печальный тот домишко, совсем не она, а представьте себе, большое аистиное гнездо! Ведь гнездо это чинилось из года в год: хозяйственный аист содержал в порядке свое жилище.

На этот покосившийся домишко можно было только глядеть, но, избави бог, дотронуться до него - тотчас рухнет. Даже я дул в том направлении с опаскою! - рассказывал ветер. - Только из-за гнезда аиста эта развалюха еще стояла, иначе ее давно бы сломали. Но домочадцы пастора ни за что не хотели лишать аиста насиженного места. А в этой хибарке ютилась бедная старуха: выходит, она должна благодарить египетскую птицу за эту, пусть ветхую, но все же крышу над головой, а может, это аист упорно возвращался в свое гнездо, чтобы отблагодарить старуху за то, что в давние-давние времена она упросила не разрушать гнезда его старшего брата - черного аиста, жившего в дубраве усадьбы Борребю. Ведь в те давние-давние времена жалкая старуха была прелестной девочкой - нежным бледным гиацинтом из оранжереи высокородного Вальдемара До… Анна Доротея помнила все.

«Ох-ох-о!» А ведь и люди вздыхают, словно ветер, затаившийся в болотных камышах. «Ох-ох-о!» Не гудели колокола над твоею могилой, несчастный Вальдемар До! Не пели дети ангельскими голосами, когда бренное тело бездомного хозяина Борребю опускали в землю. Все на свете имеет конец, даже несчастье… Старшая сестра Ида вышла замуж за батрака. И этого отец не мог пережить! Подумать только, муж его дочери - жалкий холоп, которого хозяин мог выпороть на конюшне! Теперь он, наверно, уже отправился к праотцам, и сестра Ида тоже… Воистину так! Воистину так! «Ох-охо! Только мне, бедной-несчастной, нету конца, нет покоя!.. О, господи, освободи меня от страданий сих!..»

Так причитала Анна Доротея в своей ветхой лачуге, уцелевшей лишь благодаря голенастой птице.

А о самой гордой и решительной из сестер я позаботился сам, - продолжал ветер. - Однажды Иоханна переоделась в мужскую одежду и нанялась матросом на корабль… Она была молчалива и с виду сурова, работала исправно, не хуже других. Только вот лазить по вантам не умела. Мне жаль ее стало, и как-то раз, в бурю, я сдул ее с мачты, чтобы никто не узнал, что матрос этот - женщина… Так спас я ее от позора!

И снова наступила пасха, как в тот день, когда много лет назад Вальдемар До решил, что выплавил золото в колбе. Вдруг я услышал, что под кровлей с гнездом аиста тихо поют псалом. Это была последняя песнь Анны Доротеи.

В хибарке не было окна - круглая дыра зияла в стене. Поднялось солнце, словно пылающий шар, и яркие его лучи проникли в эту дыру. Каким чудным светом озарился ветхий домик изнутри. Анна Доротея не смогла вынести этого яркого света, глаза ее закрылись, и сердце остановилось. Впрочем, солнце тут ни при чем. Просто пришло время ей умереть, и душа ее отлетела.

До самой смерти Анны Доротеи аист охранял ее кров.

Я печально завывал и над ее могилой, и над могилой ее высокородного отца. Лишь я один знаю, где они похоронены, а кроме меня - никто.

Но, как говорится: новое время - новые песни. Старая проезжая дорога в Борребю перерезана теперь оградой, за которой распахано широкое поле, по срытым могилам укладывают шпалы и рельсы - скоро тут загудит паровоз и потащит за собой вереницу вагонов. Ну-у-у! В пу-у-уть!

- Вот и все… Кончился мой рассказ про Вальдемара До и его дочерей. Ну-ка, расскажите его лучше меня, если сумеете! - сказал ветер и умчался в другую сторону.

За море, в дальние края.

Злой князь

Маленький Клаус и большой Клаус